О жизни бесконечной...
|
||||
Неужели их молитвы, их слезы бесплодны? Неужели любовь святая, святая, преданная любовь не
всесильна? О нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие над ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной... ........................................ Ирина Хролова. Я жива. Избранные стихотворения. — М.: Издательское содружество А. Богатых и Э. Ракитской, 2004. За последние двадцать лет Россия многое потеряла, но, как это ни банально и пошло звучит, многое и приобрела. Это трюизм. Не трюизмом является то, что за последние двадцать лет Россия, приобретя свободу слова и возможность для любого поэта издать свою книгу, потеряла, как минимум, два поэтических поколения. Нынешнее поколение двадцатилетних поэтов (всех этих бесконечных Данил Давыдовых и Давидов Даниловых) уже не считает себя потерянным. Они нормально «тусуются» в Интернете, в разных поэтических клубах, в системе московских кафешек «Пироги», и счастливы, как все дети-олигофрены. Правда, иногда самые талантливые из них, вроде Бориса Рыжего из Екатеринбурга, почему-то кончают жизнь самоубийством, но общей задорной детсадовской игре в поэтической песочнице это не становится помехой. Просто мальчик или девочка куда-то уходят, потому что становятся взрослыми, а быть ими решительно не хотят. Ира Хролова умерла в апреле прошлого года 47-ми лет от роду. Она почти из моего поколения. Из того, которое к поэзии относится, к сожалению, слишком серьезно. Так же серьезно, как относились к ней, допустим, Пушкин, Гумилев, Заболоцкий и, скажем, Чухонцев с Евтушенко. Можно не любить Евтушенко, но нельзя не признать, что к поэзии он относится серьезно. То есть, это «дело жизни». Разбирая бумаги убитого Пушкина, Боратынский, Вяземский и Жуковский были потрясены! Они думали, что Пушкин это такой «Моцарт», «гуляка праздный», птичка Божья, которая «не знает ни заботы, ни труда». А он оказался великим поэтом и русским мыслителем. Наконец, он «русской стал судьбой» (Есенин). Сравнивать Пушкина и Хролову, конечно, смешно, и Ира сама бы надо мной посмеялась, но... Разбирая ее стихи, которые мы, ее друзья, Саша Яковлев, Игорь Меламед, Толик Богатых и другие (всех не назовешь, да и зачем? Иру многие знали и любили) решили издать за свой счет, мы были потрясены не меньше! Мы думали: вот где-то там живет Ирочка. Жила она странно, замкнуто, на поэтические тусовки не ходила, как-то забыла прийти на собственный творческий вечер, устроив тем самым небольшой скандал... Были годы, когда я вообще о ее существовании не вспоминал. Или вспоминал на минуту и тотчас забывал. Хотя помнил, как по общежитию Литературного института начала 80-х гуляла безымянная рукопись «поэмы в осколках» «Зеркало». Там были такие, например, строки: Ночь за ночью, День за днем Ход часов тобою скомкан. Ты зачем сидишь с огнем, Если целый мир в потемках? Ты зачем с огнем сидишь, Точно бабочка, притянут? Ты, ей-Богу, угодишь В лапы к инопланетянам... Кто-то говорил, что это стихи чуть ли не... какая, впрочем, сейчас разница? Это были стихи Иры Хроловой. И, ах, как это было (и есть!) здорово! По голосу, по интонации и, что самое важное, по смыслу! Понятно, о чем эти стихи. Сидит студенточка ночью и пишет, а за окном темно. И сейчас к окну подлетит летающая тарелка с зелеными человечками, а глаза-то уже слипаются... А тут еще зайдет какой-нибудь Игорь Меламед или Юра Юрченко и начнут свои стихи читать в два часа ночи. Нет уж, лучше инопланетяне! Но — каков второй смысл! Каково — второе «дно»! «Ты зачем сидишь с огнем, если целый мир в потемках?» Мандельштам ведь тоже писал: «В Европе холодно, в Италии темно...» — когда в Европе и впрямь вдруг установилась небывалая для Европы холодная погода. Но мы-то понимаем, о чем стихи. О власти, которая «отвратительна, как руки брадобрея». Так и у Ирины. Все просто и непросто. И когда мы ее потеряли (в смысле перестали с ней общаться), мы думали, она где-то сидит и ничего не делает (не работала нигде принципиально). А она писала. И писала вот такое: По какой-либо там вероятной весне У меня остановится сердце во сне. У меня остановится сердце — и вот Ира Хролова больше уже не живет. Это честный подарок великой любви За безвестные миру мученья мои... О чем стихи? Вроде ни о чем. Кличет себе, дурочка (прости, Ирочка, прости!) смерть. Ну и накликала, не проснулась весной. Но последние две строки опрокидывают решительно всё! Чей подарок? Чьей любви? Кто понимает — тот и поймет. Вот последнее стихотворение сборника: Надо же хоть изредка понимать: Никому не хочется помирать. Смерть она не каждому по плечу... Ох, с какою жаждою жить хочу! Пусть во всем виновна я — все равно. Сладкое церковное пью вино... И последние строки: Рядом тихо молятся... Не спеши, Если слово молвится из души. Всякому дыханию — много лет! Этими стихами я славлю Свет. Вот так. Это уже поэзия самой высокой пробы. Это уже билет в вечность, хотя, может быть, и просроченный, но не по Ириной вине. И потом, в вечность пускают не по билетам. Ах, Ира, Ира! «Всякое дыхание да славит Господа!» Даже если мы не слышим его, как не слышим дыхание птицы, пчелы или травы. |
||||