Правда и сострадание
|
|||||
С а т и н. Вы – все – скоты!
С а т и н. Чело-век! Это – великолепно! Это звучит... гордо! «На дне» В пьесе «На дне» возникает «спор» между бунтарем и крайним гуманистом Сатиным и Лукой, как бы пытающимся примирить «человеческое» и «Божественное». В глазах автора всякое подобное примирение есть ложь. Или, по крайней мере, пока ложь (пока человек не возвысился до Бога и «спокойно» не встал с Ним вровень). Но ложь в какой-то степени допустимая, а для обреченного человека, вроде больной Анны или проститутки Насти, даже и спасительная. И тем не менее, заставив Луку в разгар конфликта исчезнуть со сцены, попросту сбежать, а Актера, поверившего ему, повеситься, автор, конечно, не стоит на стороне Луки. Но и бунт Сатина, состоявшийся на грани истерики, за бутылкой водки и отчасти спровоцированный самим Лукой, не несет в себе ничего положительного. Он только окончательно устраняет завалы на пути к «правде», которые безуспешно пытался нагромоздить Лука. Пьеса «На дне» поразительное произведение! Это одновременно и начало модернистского театра, затем подхваченного Леонидом Андреевым (Горьким как раз оставленным, так как в драматургической области он уклонился от собственной находки и пошел вполне «классическим» путем), и завершение театра реалистического. Чехов «убил реализм», считал Горький и написал об этом в одном из писем Чехову. Но показательно, что после этого заявления Горький вовсе не отшатнулся от «трупа» реализма и сам себя считал бытовиком. Совершенно невозможно уловить ту тонкую, прозрачную границу, где в пьесе «На дне» заканчивается бытовая драма и начинается драма идей. Каким образом читатель из «грязного» бытового сюжета попадает в горние области духа? Где тут кончается «просто жизнь» и возникает философия, предвосхитившая многие позднейшие открытия мирового «экзистенциализма»? В самом деле что происходит в «На дне», если взглянуть на эту вещь «простыми» глазами? Драма ревности старшей сестры к младшей. Галерея типов и характеров «опустившихся» или «опускающихся» людей, которые только и делают, что пьют, орут, дерутся, оскорбляют друг друга, т. п. Все ключевые монологи они произносят в пьяном виде, включая «духоподъемный» монолог Сатина о Человеке, который «звучит гордо». В советских школах дети заучивали этот монолог как классику, не зная или не понимая, что произносить его нужно пьяным голосом, что произносит это шулер, которого накануне избили за обман и непременно изобьют завтра - увы, за то же самое. Появление Луки в пьесе ничем не мотивировано, как и его исчезновение. Просто пришел и просто ушел. Между тем совершенно ясно, что без Луки в пьесе, строго говоря, ничего бы не произошло. Обитатели ночлежки продолжали бы пить, буянить. Васька Пепел наставлял бы рога Костылеву с его женой. Настя содержала бы Барона, торгуя своим телом. Сатин, просыпаясь, произносил бы странные и бессмысленные слова: «сикамбр», «органон», «миклухо-маклай» и так далее, - рычал, обзывал всех подлецами и плутовал бы в карты. Автор запускает Луку в это сырое тесто, как дрожжи, и тесто начинает взбухать, подниматься, вылезать из квашни. Бытовая драма превращается в «полигон» идей. Все спорят со всеми и выражения всех, в том числе и самые обычные (Бубнов: «А ниточки-то гнилые»), вдруг обретают философский смысл. Это позволяет сделать странный вывод, что «переодетым», «загримированным» Лукой в пьесе «На дне» является сам Максим Горький. Он не согласился бы с такой трактовкой. Его вообще удивило и даже рассердило, что публика и критика после сенсационной постановки пьесы в МХТ (Московском художественном театре) 18 декабря 1902 года, образ Луки приняла с куда большим энтузиазмом чем образ Сатина. Он приписал это великому сценическому таланту И. М. Москвина, игравшего Луку, а также своему «неуменью». «... ни публика, ни рецензята – пьесу не раскусили, - писал Горький. – Хвалить – хвалят, а понимать не хотят. Я теперь соображаю – кто виноват? Талант Москвина-Луки или же неуменье автора? И мне – не очень весело». Итак, главное, что не устраивало Горького в публичном восприятии пьесы это симпатия к Луке. «Основной вопрос, который я хотел поставить, - говорил Горький в интервью, - это – что лучше: истина или сострадание? Что нужнее?» Истина и сострадание, в глазах Горького, вещи - не просто разные, но и враждебные. «Человек выше жалости». Жалость унижает его духовную сущность. А между тем, если пристально, «с карандашом в руках», читать пьесу, как это советовал делать прекрасный поэт и критик И. Ф. Анненский в «Книге отражений», то окажется, что «человеческая» сущность начинает вырываться из пропитых глоток Сатина, Барона, Актера, Пепла и Насти, лишь когда их «пожалел» Лука. До его появления они «спали». Когда он их «пожалел», они проснулись. В том числе проснулся и гордый Сатин, заговорив о Человеке. Том самом, который «выше жалости». Которого надо не жалеть, а «уважать». Но за что можно уважать обитателей ночлежки? За что их можно жалеть – понятно. А вот за что уважать? Это очень сложный вопрос, и от него не отмахнешься простым ответом: уважать не за что - жалеть, да, есть за что. В монологе о Человеке, Сатин рисует рукой в воздухе странную фигуру. И заявляет, что человек «это не ты, не я, не они... нет! – это ты, я они, старик, Наполеон, Магомет... в одном!» Эта ремарка («Очерчивает пальцем в воздухе фигуру человека») очень важна, без нее теряется весь смысл пьесы. Если говорить о возможном «ключе» к пониманию этой вещи, он находится как раз тут. Человек не в состоянии справиться с Богом в одиночку. Это попытались сделать многие герои Горького – Лунев и Гордеев и другие. Только «совокупное» человечество способно сразиться с Создателем этого несправедливого мира. Только все вместе, «в одном», включая и героев и пророков прошлого и настоящего. И даже таких ничтожных, спившихся созданий, как Сатин. Романтический бунт одинокого «я» против Бога Горький заменяет коллективным восстанием всего человечества. Васька Буслаев «хвастлив», пока он один. Пока за ним не пошли миллионы. «Понимаешь? Это – огромно! В этом – все начала и концы... Всё - в человеке, всё – для человека! Существует только человек, всё же остальное – дело его рук и его мозга. Чело-век» Это – великолепно! Это звучит... гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть... не унижать его жалостью... уважать надо! Выпьем за человека, Барон!» Если забыть о странной фигуре, нарисованной Сатиным в воздухе и о его словах о «совокупном» Человеке, то этот монолог звучит как... насмешка. «Ты меня уважаешь?» В том-то и дело, что гимн Сатина Человеку это смертный приговор реальным «людям». Его тост за Человека это поминальный стакан за Барона, Настю и... Актера. После того, как произносится этот возвышенный монолог и выпивается за Человека, происходит следующее. «А к т е р. Татарин! (Пауза.) Князь! (Татарин поворачивает голову.) А к т е р. За меня... помолись... Т а т а р и н (помолчав). Сам молись... А к т е р (быстро слезает с печи, подходит к столу, дрожащей рукой наливает стакан водки, пьет и – почти бежит – в сени.) Ушел! С а т и н. Эй ты, сикамбр! Куда?» Понятно – куда? Вешаться... Последним словом пьесы, после монолога Сатина и каторжной песни («Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно») является самоубийство Актера, которому Сатин, воспев Человека как идеал будущего бунта против Бога, отказал в праве на жизнь. Не Лука виноват в том, что Актер повесился. Сатин... Лука жалел обитателей ночлежки, потому что они люди конченные. Дело не в том, что для Актера нет в России лечебницы, а в том, что Актер это «бывший человек», а грядет новая мораль, в которой «бывшим» нету места. Иннокентий Анненский проницательно заметил это, написав: «Читая ее (пьесу – П. Б.), думаешь не о действительности и прошлом, а об этике будущего...» И в той же статье о «На дне» он задает вопрос: «Ах, Горький-Сатин! Не будет ли тебе безмерно одиноко на этой земле?» Этот вопрос звучит как будто странно, ибо Сатин говорит как раз о «совокупном» Человеке, о «восстании масс», выражаясь словами Ортеги-и-Гассета. Какое же тут одиночество? Но в том-то и дело, что «совокупный» Человек, как отвлеченный идеал, как цель будущего, не менее, а как раз более одинок, чем многие из «людей». Фигура, нарисованная в воздухе Сатиным, висит в пустоте. И в такой же пустоте зашагает гордый Человек Горького из поэмы «Человек». «Затерянный среди пустынь вселенной, один на маленьком куске земли, несущемся с неуловимой быстротою куда-то в глубь безмерного пространства, терзаемый мучительным вопросом – зачем он существует? – он мужественно движется – вперед! И – выше! – по пути к победам над всеми тайнами земли и неба». Куда уж горше одиночество! Но именно это и есть тот «совокупный» Человек, за которого Сатин торжественно поднимал стакан водки, провожая в «последний путь» не только Актера, но и себя, и всех обитателей ночлежки. Тех, кого «пожалел» Горький-Лука, Горький-Сатин красиво «отпел». О-о, они прекрасно поняли друг друга! Жалко «людей»? Конечно! «Все черненькие, все прыгают». Все «уважения» или хотя бы «жалости» просят. «Жалости» - да сколько угодно! Но уважения – ни-ни! «Дубье... молчать о старике! (Спокойнее.) Ты, Барон, - всех хуже!.. Ты – ничего не понимаешь... и врешь! Старик – не шарлатан! Что такое – правда? Человек – вот правда! Он это понимал... вы – нет! Вы – тупы, как кирпичи». «Вы – все – скоты!» Вот вам и вся правда. Вот и разгадка мнимого противостояния Сатина и Луки, о которое сломалось не одно критическое перо, пишущее о «На дне». Любопытно, что сам Горький не видел в пьесе «противостояния». «В ней нет противостояния тому, что говорит Лука. Основной вопрос, который я хотел поставить, это – что лучше: истина или сострадание? Что нужнее? Нужно ли доводить сострадание до того, чтобы пользоваться ложью, как Лука? Это вопрос не субъективный, а общефилософский. Лука – представитель сострадания и даже лжи как средства спасения, а между тем противостояния проповеди Луки представителей истины в пьесе нет. Клещ, Барон, Пепел – это факты жизни, а надо различать факты от истины. Это далеко не одно и то же». Эти слова тоже из интервью Горького 1903 года, и они многое объясняют в «На дне». Лука и Сатин – не оппоненты, но два философа, которые не знают об «истине», но знают о «правде» и делают из нее противоположные практические выводы. Собственно говоря, - это две ипостаси Максима Горького. «Правда» заключается в том, что для «этики будущего», этики ХХ века «люди» перестанут быть индивидуальными, духовно ценными единицами. Попытка самоубийства какого-нибудь нового Алеши Пешкова уже не всколыхнет огромный город, не заставит церковь практически заниматься вопросом его духовного спасения. Жизнь же человеческая вообще не будет стоить ломаного гроша. В грязные окопы пойдут миллионы людей, став «пушечным мясом», пищей для вшей. В них будут не только стрелять, но и травить ядовитыми газами, как крыс, насекомых. Потом будет «красный террор», «голодоморы» 30-х годов на Украине, на Кавказе, в Поволжье. Потом – печи Бухенвальда, массовое истребление целых наций и даже рас. Хиросима. И многое другое, что станет «этикой будущего». Вот от чего убегает со своей последней жалостью Лука и над чем в глубоком отчаянии, хлопнув для храбрости стакан водки, пытается утвердить знамя «уважения» к Человеку Сатин. |
|||||
в
начало |
|||||